Захар памятный Богу; Захарий; Захария; Захарка, Захарушка Словарь русских синонимов. захар сущ., кол-во синонимов: 2 • захарий (2) • имя (1104) Словарь синонимов ASIS.В.Н. Тришин.2013. . Синонимы: захарий, имя... смотреть
Захар -а, муж.; разг. Захарий, -я; стар. Захария, -и.Отч.: Захарович, Захаровна; разг. Захарыч. Производные: Захарка. Именины: 22 янв., 2 февр., 2... смотреть
приставка - ЗА; корень - ХАР; нулевое окончание;Основа слова: ЗАХАРВычисленный способ образования слова: Приставочный или префиксальный¬ - ЗА; ∩ - ХАР;... смотреть
Захар, Захарій, Зaxapko д.-євр.; Zakharyi — згадав Ягве (Бог) (буквально: Божа пам'ять); лат. Zacharias. Захаронько, Захарочко, Захарчик, Захарцьо. Захар Беркут — се був сивий, як голуб, звиш 90-літній старець, найстарший віком у цілій тухольській громаді (і. Франко); Ой у лісі кирниця, а поза лісом травиця. Ой там Захарко коня пас, В теї кирниці напував (Народна пісня).... смотреть
Захар, -а, муж.; разг. Захарий; устар. ЗахарияОтч.: Захарович, Захаровна; разг. ЗахарычПроизводные: ЗахаркаИменины: 22.01, 02.02, 21.02, 24.02, 06.03, 06.04, 12.04, 04.06, 10.06, 10.09, 18.09, 30.11, 18.12... смотреть
По бедному Захару всякая щепа бьёт. Народн. Ирон. О невезучем человеке. ДП, 60.Синонимы: захарий, имя
Rzeczownik Захар Zachar Zachariasz
власна назва, імен. чол. родуЗахар
имя собств., сущ. муж. родаЗахар
Зах'ар (Зах'арович, Зах'аровна)Синонимы: захарий, имя
Захар, -а, м. разг. Захарий, -я; стар. Захария, -и. Отч.: Захарович, Захаровна; разг. Захарыч. Производные: Захарка.
• По бедному Захару всякая щепа бьет (П)Синонимы: захарий, имя
отч. Захаравіч, Захараўна; см. также Захарыйимя м Захар (Захарович, Захаровна)
Начальная форма - Захар, единственное число, именительный падеж, имя, мужской род, одушевленное
扎哈尔 zāhā’ěrСинонимы: захарий, имя
Захар памятный Богу, Захарий, Захария, Захарка, Захарушка
Захар и Захария (е) — бог вспомнил.
Заха́р, -ра, -рові, -ре!
Заха́р іменник чоловічого роду, істота
Харза Хара Раз Захар Арх Хаз Хазар
Мужское имя
памятный Богуразговорное Захарийстарое Захарияпроизводные Захарка, Захарушка
памятный Богу разговорное - Захарий старое - Захария производные - Захарка, Захарушка
Научил судью, как лечить дрозда, который после этого "перестал петь".
- "Знаменитый камердинер" Ильи Ильича, "обращавшийся всю жизнь около своего барина". Обломов называл З. своим "мажордомом" и "поверенным в делах"; сам З. гордо говорил о себе, что он и "управляющий и мажордом" "Пожилой человек за пятьдесят лет", "с голым, как колено, черепом". По выражению кучера, Захара Трофимыча "и ухватить не за что: голова-то, словно тыква... Разве вот за эти бороды-то, что на скулах... там есть за что". Скулы З. украшали "необъятные широкие, густые, русые с проседью бакенбарды, из которых каждой стало бы на три бороды". Ходил в "сером сюртуке и в сером же жилете с медными пуговицами". В Петербурге З. "не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминанье ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости"; "бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением". Сам З., "отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме" и произведенный в дядьки к Илье Ильичу, "с этих пори начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости "Он был уже не прямой потомок тех русских Калебов, рыцарей лакейской без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков". "Этот рыцарь был и со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохам, и обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему, по наследству, безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей, утонченность и развращение нравов". "Страстно преданный барину, он, однако ж, редкий день в чем-нибудь не солжет ему. Слуга старого времени удерживал, бывало, барина от расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на барский счет; прежний слуга был целомудрен, как евнух, а этот все бегал к куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские деньги, а Захар норовит усчитать у барина, при какой-нибудь издержке, гривенник, и непременно присвоит себе лежащую на столе медную гривну или пятак. Точно так же, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара, она уже к нему обратно никогда не поступит". "Важнее сумм он не крал, может быть, потому, что потребности свои измерял гривнами и гривенниками, или боялся быть замеченным, но во всяком случае, не от избытка честности". Сам З. объяснял это просто: "Как не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и куму нечем попотчевать". Не говорил, а хрипел, "за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил со старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло". "Глядел стороной, а в знак неблаговоления до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза". В Петербурге, когда вдруг на него навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома", "в душу его залегла угрюмость, а в нраве грубость и жестокость, хотя, несмотря на эту наружную угрюмость и дикость, З. был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с ребятишками". Был неопрятен, ходил постоянно "с прорехой под мышкой, откуда торчал клочок рубашки". - "Да уж такого (сюртука) не сыщешь!" - сказал кучер и "выдернул проворно совсем наружу торчавший из-под мышки З. клочок рубашки". Брился "редко" и, хотя "мыл руки и лицо мылом", но больше делал "вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь". Когда З. бывал "в бане", "то руки у него из черных делались "только часа на два, красными, а потом опять черными". - "У меня руки чисты", - заметил З., показывая Обломову "какие-то две подошвы вместо рук". На полке шкапа в своей комнате хранил вместе: "чай, сахар, лимон, серебро", "тут же" лежали "вакса, щетки и мыло". Когда Обломов указал З. на пыль и на грязь в комнатах и упрекнул в том, что он ничего не делает, З. ответил "обиженно": "Уж коли я ничего не делаю... - стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету почти каждый день". - "Понимаешь ли ты, - сказал Илья Ильич: - что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!" - "У меня и блохи есть! - равнодушно отозвался Захар. - Разве это хорошо? Ведь это гадость! - заметил Обломов". "Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно". - "Чем же я виноват, что клопы на свете есть? - сказал он с наивным удивлением. - Разве я их выдумал?" - "Это от нечистоты, - перебил Обломов. - Что ты все врешь!" - "И нечистоту не я выдумал". - "У тебя, вот там, мыши бегают по ночам - я слышу". - "И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много". - "Как же у других не бывает ни моли, ни клопов". - "На лице Захара выразилась недоверчивость или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает". - "У меня всего много, - сказал он упрямо: - за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь". А сам, кажется, думал: "Да и что за спанье без клопа?" - "Ты мети, выбирай сор из углов - и не будет ничего, - учил Обломов". - "Уберешь, а завтра опять наберется, - говорил Захар". - "Не наберется, - перебил барин: - не должно". - "Наберется - я знаю, - твердил слуга". - "А наберется, так опять вымети". - "Как это? Всякий день перебирай все углы? - спросил Захар. - Да что и это за жизнь? Лучше Бог по душу пошли!" - "Отчего и у других чисто? - возразил Обломов, - Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка"... - "А где немцы сору возьмут, - вдруг возразил Захар. - Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого, вот как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют!" "Захар" даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье". - "Когда без клопа хозяйство бывает! - заявил он позднее Штольцу". В доме Пшеницыной поселился в углу, "куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи". Человеческое жилье он обратил в темную нору. "Если З. заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит в куче на полу, а постель в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит на той постели, а не она. А что касается веника, досок, двух кирпичей, днища бочки и двух полен, которые он держит у себя в комнате, так ему без них в хозяйстве обойтись нельзя, а почему - он не объяснял; далее, что пыль и пауки ему не мешают и, словом, что он не сует носа к ним в кухню, следовательно, не желает, чтоб и его трогали". "Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни слова". В молодости был проворным, прожорливым и лукавым парнем. В старости так и выглядывал, "как бы съесть и выпить и то, чего не поручают"; "заботился" не столько "о том, чтоб барин кушал больше", сколько тосковал, когда барин съедал "дотла все, что ни положит себе на тарелку". Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Был "еще больше Обломов, нежели" сам Обломов; "обыкновенно проводил время" на лежанке, "сидя погруженный в дремоту". На зов барина откликался ворчаньем, подобным ворчанью "цепной собаки" и стуком "спрыгнувших ног". Он "начертал себе, однажды навсегда, определенный круге деятельности, за который добровольно никогда не переступал". "Он утром ставил самовар, чистил сапоги, платье, которое барин спрашивал, но отнюдь не то, которое не спрашивал, хоть виси оно десять лет", Потом он мел - не всякий день, однако ж, - середину комнаты, не добираясь до углов, и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего не стояло, чтоб не трогать вещей". "Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял приказание неохотно, после споров и убеждений в бесполезности приказания или невозможности исполнить его, но был уверен, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может"; глядел на других "с тупым высокомерием". Анисьей, приводившей все в порядок, З. остался недоволен: "Это ты что у меня тут все будоражишь по-своему - а? - грозно спросил он. - Я нарочно сложил все (чай, сахар, мыло и ваксу) в один угол, что бы под рукой было, а ты разбросала по разным местам?" На убеждения Анисьи, что он напрасно сначала метет пол, а потом со столов сметает: пылью опять и насядет", З. "яростно захрипел": "Ты тут пришла указывать?.. Иди к своему месту!" Когда та же Анисья "ласково говорила ему, что он напрасно закрывает трубу, а потом форточки отворяет и студит комнаты, З. грубо ее спрашивал: "А как же по-твоему? Когда же отворять". - "Экая дура! - говорил он. - Двадцать лет я делал так, а для тебя менять стану. Женившись на Анисье, З., вопреки пословице, не переменился", но после свадьбы "блаженствовал с месяц": он ничего не делал, "деспотически возложив на жену свои обязанности". "Воспламенялся усердием" "очень редко", но тогда бедам и убыткам не бывало конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было выгнать его из комнаты, или он сам уходил, с бранью и с проклятиями". "Был очень неловок": станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну половинку, другая затворяется, побежит к той, эта затворяется". "Сразу он никогда не подымет с пола платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять". "Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол. Сначала полетит одна; он вдруг сделает позднее и бесполезное движение, чтоб помешать ей упасть, и уронит еще две. Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать - и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда, с бранью и проклятиями, бросит сам и последнее, что осталось в руках". Войдя в дверь с "подносом, который держал в обеих руках", он "хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту и рюмка упала, а вместе с ней еще пробка с графина и булка". "Захар, с подносом в руках, наклонился было поднять булку, но, присев, вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем". - "Ну-ка, подними! - с насмешкой говорил Илья Ильич. - Что и ты? За чем дело стало?" - "О, чтоб вам пусто было, проклятые! - с яростью разразился Захар, обращаясь к уроненным вещам. - Где это видано завтракать перед самым обедом?!! - поставив поднос, он поднял с пола, что уронил; взяв булку, он дунул на нее и положил на стол". "Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадет прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую и обругает при этом обе половинки или хозяина дома, или плотника, который их делал". "У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, - и все по милости Захара. Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия в способе обращения с той или другой вещью". Велят ему нагар "снять со свечи, или налить стакан воды: он употребит на это столько силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота". "Иная вещь, подсвечник, лампа, транспарант, пресс-папье, стоит года три, четыре на месте - ничего; чуть он возьмет ее, смотришь - сломалась". - "Ах, - скажет он иногда при этом Обломову с удивлением: - Посмотрите-ка, сударь, какая диковина: взял только в руки эту штучку, а она и развалилась". Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить". В первых двух случаях еще можно было спорить с ним, но когда он, в крайности, вооружался последним аргументом, то уже всякое противоречие было бесполезно, и он оставался правым без апелляции". Когда Обломов, указывая на сломавшуюся спинку дивана, пенял З., что он до сих пор не призвал столяра, отвечал: "Я не ломал - она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться".<p class="tab">Был не только словоохотлив, но и любил "глупые рассуждения". На упрек барина в том, что З. не записывает расходов и замечание: "как худо быть безграмотным", З. возразил: "Прожил век и без грамоты, слава Богу, не хуже других!" - "Вот, у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, - продолжал З.: - да серебро из буфета и стащил". На вопрос Ольги, здоров ли Илья Ильич, по собственным словам, ответил, что здоров, и прибавил: что, мол, ему делается?" На вопрос, где Обломов обедал вчера, сказал, "что дома, и ужинали, мол, дома". "Двух цыплят, мол, только скушали"... - "Дурррак!" - крепко произнес Обломов. - "Что за дурак! разве это не правда? - сказал Захар. - Вон я и кости, пожалуй, покажу"... - "Право, дурак, - повторил Обломов. - Ну, что и она?" - "Усмехнулись. "Что так мало?" - примолвили после". - "Вот дурак-то! - твердил Обломов. - Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот". - "Не спрашивали, так и не сказал", - отвечал Захар. - "Что еще спрашивала?" - "Спрашивали, что делали эти дни". - "Ну, что и ты?" - "Ничего, мол, не делают, лежат все". - "Ах!.. - с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. - Поди вон! - прибавил он грозно. - Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой яд - этот человек!" - "Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет?" - оправдывался Захар. Когда Захар выдумал нелепость про свадьбу Обломова с Ильинской, а Илья Ильич старался внушить ему, что "все это вздор, нелепость, ложь, клевета", З. равнодушно перебил барина - "Отчего не может быть. Дело обыкновенное - свадьба! Не вы одни, все женятся!" Он никак не мог понять, о чем волнуется Обломов. Ожидая к себе приезда Ольги, Обломов не в силах был выпроводить З. из дома. "Не приду - не пойду", - решительно отвечал Захар. - "Нет, ты ступай! - настойчиво говорил Обломов". - "Что за гости в будни? Не пойду!" - упрямо сказал Захар. - "Поди же, повеселись, не упрямься, когда барин делает милость, отпускает тебя... ступай к приятелям!" - "Ну их, приятелей-то". - "Разве тебе не хочется повидаться с ними?" - "Мерзавцы все такие, что иной раз и не глядел бы!" - "Поди же, поди! - настойчиво твердил Обломов, и кровь у него бросилась в голову". - "Нет, сегодня целый день дома пробуду, а вот в воскресенье, пожалуй!" - равнодушно отнекивался Захар. - "Теперь же, сейчас! - в волненье торопил его Обломов. - Ты должен..." - "Да куда я пойду семь верст киселя есть?" - отговаривался Захар. - "Ну, поди погуляй часа два: видишь, рожа-то у тебя какая заспанная - проветрись!" - "Рожа как рожа: обыкновенно какая бывает у нашего брата!" - сказал Захар, лениво глядя окно". - "Ну, пожалуйста, поди, погуляй, тебя просят! На вот двугривенный: выпей пива с приятелем". - "Я лучше на крыльце побуду: а то куда я в мороз пойду? У ворот, пожалуй, посижу, это могу". - "Нет, дальше от ворот, - живо сказал Обломов: - в другую улицу ступай, вон туда, налево, к саду.... на ту сторону". - "Что за диковина? - думал Захар: - гулять гонит; этого не бывало". - "Я лучше в воскресенье Илья Ильич..." Ушел лишь тогда, когда Обломов выгнал его, но так и не догадался, зачем Илья Ильич его "гулять прогнал". - "Экая диковина: гулять прогнали! - с усмешкой сипел он про себя". "На другой день З., убирая комнату, нашел на письменном столе маленькую перчатку, долго разглядывал ее, усмехнулся, и подал Обломову. - "Должно быть, Ильинская барышня забыла", - сказал он. На брань и крик Обломова, вырвавшего у З. перчатку, ответил: "Что за дьявол? Что я выдумываю? Вон уже на хозяйской половине говорят"... - "Что говорят?" - спросил Обломов". - "Да что, слышь, Ильинская барышня с девушкой была". Брань З. - ничего, только бы "жалких" и "ядовитых" слов не говорил барин. Больше всего боялся он "жалких слов" Обломова. Тогда и чувствовал, не понимая значения этих слов, что "мигает чаще и чаще и вот того и гляди, брызнут слезы". - "Да полно вам, батюшка, томить меня жалкими словами! - умолял З. - Ах, ты Господи!"; когда же Обломов заявлял ему, что он "огорчил барина"... З. готов был "хоть сквозь землю провалиться"; слово благодетельствует доконало его". - "Я спрашиваю тебя, - говорил Обломов: - как ты мог горько оскорбить барина [сравнением Ильи Ильича с другими], которого ты ребенком носил на руках, которому век служишь, который благодетельствует тебе". "Чем меньше понимал он, что говорит ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему". "Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну, невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь китайского гонга или индийского тамтама". "Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, Господь к вами, такое несчастье! Ах ты, Мать Пресвятая Богородица! Какая беда вдруг стряслась нежданно-негаданно..." "Он перестал понимать не только барина, но даже сам себя". Позднее каждый раз, чуть в речи Обломова начинали проскальзывать жалкие слова, предлагал позвать Анисью и "повелительным шепотом говорил ей: "Поди ты к барину. Что ему там нужно?" Когда Обломов назвал его "ядовитым человеком" - "обиделся". "Я христианин: что ж вы ядовитым-то браните? Далось: ядовитый! Мы при старом барине родились и выросли, он и щенком изволил бранить и за уши драл, а этакого слова не слыхивали, выдумок не было! Долго ли до греха?" З. затаил обиду и после, когда Обломов, просматривая счет за забранную зелень, заметил З.: "Что ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать?" З. ответил: "Нет! Я ядовитый человек!" Обиделся также на сравненье его со змеей. "Вот какую змею отогрел на груди", - сказал о З. Обломов. - "Змея! - произнес З., "всплеснув руками, и так приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате: - Когда же я змею поминал? - повторял он среди рыданий. - Да я и во сне-то ее не вижу, поганую!" Сам З. "мрачно и высокомерно обращался со всеми и в том числе и с Анисьей. "Ах ты баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас в Обломовке такой дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, баб, так и поименно не знаешь… А ты тут... Ах ты!" - "Ну-ну-ну! - хрипел он, делая угрожающий жест локтем ей в грудь. - Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню... Знай свое бабье дело!" "Небрежно выслушивал советы жены, но после того, как и З. "стало ясно", что Анисья "умнее его", гордость его страдала, однако он не переменил с ней своего обращения. Лишь после смерти Анисьи вспомнил, что, когда она была жива, был и у него "кусок хлеба" и пожелал "царство ей небесное". З. "был убежден, что они с барином (Обломовым) дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить и не следует". Он не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренно благоговеть перед ним".</p><p class="tab">"З. на всех других господ и гостей, приходивших к Обломову смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и проч., с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: "Барин-де почивает", - говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы". На грубости Тарантьева "отвечал еще грубее". Когда Тарантьев назвал его "старым дураком", З. отвечал, "злобно поглядывая на Тарантьева": "А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда!" Несмотря на приказание Обломова, так и не дал Тарантьеву фрака Ильи Ильича. - "Не дам, - холодно отвечал З. - Пусть прежде принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли вот этак же на именины, да и поминай как звали; жилет бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублев стоит. Не дам фрака!" Наружные сношения Обломова с З. "были всегда как-то враждебны". "Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него не шутя за всякую мелочь". - "Знаешь ты дрыхнуть! - говорил Захар, уверенный, что барин не слышит. - Вишь дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то Божий родился? Да вставай же ты! говорят тебе... - заревел было Захар". С барином обращался "точно так же, как шаман грубо и фамильярно обходится со своим идолом: он и обметает его, и уронит иногда, м. б., и ударит с досадой, но все-таки в душе его постоянно присутствует сознание превосходства натуры этого идола над своей". "Сильнее авторитета своего барина он и не подозревал на свете". "Малейшего повода было достаточно, чтобы вызвать из глубины души З. это чувство (сознание превосходства над собою натуры Ильи Ильича), заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже удариться от умиления в слезы"; однако З. чувствовал, что он необходим Обломову. Когда Илья Ильич собрался за границу, З., "усмехнувшись", "иронически" спросил: "А кто там сапоги-то с вас станет снимать! Девки-то, что ли? [З. был убежден, что "за границей служат господам все девки". - "Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?"] Да вы там пропадете без меня". Тем не менее, "З. был глубоко преданный своему барину слуга". Он бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая это подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. "Он смотрел на это, как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак не смотрел, а поступал так, без всяких умозрений". "Теорий у него на этот предмет не было никаких". З. умер бы вместо барина,<sub> </sub>считая это неизбежным и природным долгом, но за то, если б понадобилось, например, просидеть всю ночь возле постели барина, не смыкая глаз и от этого бы зависело здоровье или даже жизнь барина, З. непременно бы заснул". Барские капризы, "на которые хотя он и ворчал, и про себя, и вслух", он "уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права", видел в них "слабые намеки на отжившее величие". Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни". "З. любил Обломовку, как кошка свой чердак, лошадь - стойло, собака - конуру, в которой родилась и выросла. В сфере этой привязанности у него вырабатывались уже свои особенные, личные впечатления. Например, обломовского кучера он любил больше, нежели повара, скотницу Варвару больше их обоих". Тараску, буфетчика, он терпеть не мог, но этого Тараску он не променял бы на самого хорошего человека в целом свете, потому только, что Тараска был обломовский". З. "не сам выдумал свои чувства и отношения к Илье Ильичу": "они перешли от отца, деда, братьев, дворни, среди которой он родился и воспитался, и обратились в плоть и кровь". По этой привычке - он ругал "барина при всяком удобном случае", жаловался всем "каждый день", что ему "житья нет, что этакого дурного барина еще и не слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем, что, словом, лучше умереть, чем жить у него". "Обломов мешал З. еще тем, что требовал поминутно его услуг и присутствия около себя, но Илью Ильича З. считал "выше всех помещиков". "Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина, не только даже выше, наравне со своим! "Иногда, вместо сплетни и злословия, он вдруг принимался неумеренно возвышать Илью Ильича по лавочкам и на сходках у ворот, и тогда не было конца восторгам. Он вдруг начинал вычислять достоинства барина, ум, ласковость, щедрость, доброту; и если у барина его недоставало качеств для панегирика, он занимал у других и придавал ему знатность, богатство или необычайное могущество". - "Да! - говорил Захар. - У меня-то, слава Богу! барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого графа посадит с собой: иной придет да и настоится в прихожей... Ходят все сочинители"... Сочинители, по объяснению Захара, данному им дворнику, "это такие господа, которые сами выдумывают - чего им понадобится", - говорил Захар. "Что ж они у вас делают? - спросил дворник". - "Что? Один трубку спросит, другой хересу... - сказал Захар и остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются". Он был "словоохотлив" и от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина какую-нибудь небывальщину". - "Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, - хрипел он тихо, по доверенности; - вчера писал записку к ней". Или объявит, что барин его такой картежник, какого свет не производил; что все ночи до утра бьется в карты и пьет горькую". У ворот рассказывал дворне, будто бы Илья Ильич говорил ему: "Тебя, говорит, повесить надо, тебя, говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол осиновый, говорит, в тебя вколотить надо!" "А сам так и лезет, так и лезет". Говорил об этом "таким голосом, как будто и сам убежден был" в справедливости своих слов. "Это З. делал не из злости и не из желания повредить барину, а так, по той же привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца - обругать барина при всяком удобном случае, но, если же кто-нибудь из посторонних ставил другого какого-нибудь барина не только даже выше, - наравне с "его барином", это задевало "за живое и З.". Тогда он готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и родню барина, которой даже не знал, есть ли она, и знакомых". - "Как он смеет так говорить про моего барина? - возразил горячо Захар, указывая на кучера. - Да знает ли он,<sub> </sub>кто мой барин-то? - с благоговением спросил он". - "Да тебе, - говорил он, обращаясь к кучеру: - и во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие, едите-то редьку с квасом". Позднее (после женитьбы Штольца на Ольге) признался, что он пустил "клевету" на барина "и людям ильинским рассказал" все он сам, а не Никита.</p><p class="tab">После смерти Ильи Ильича и жены З. спился и представлял из себя,<sub> </sub>по словам Штольца, "самый нормальный тип нищего, "побирающегося" у церковной паперти". "Все лицо его как будто прожжено было багровой печатью, от лба до подбородка. Нос был, сверх того, подернут синевой. Голова совсем лысая; бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в каждой точно положено было по комку снега. На нем была ветхая, совсем полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он был в старые стоптанные галоши на босу ногу". Штольца он не узнал и, сняв "меховую, совсем обтертую шапку", захрипел: "Милосердые господа! Помогите бедному, увечному в тридцати сраженьях, престарелому воину".</p><div align="right"></div>... смотреть